Прошлым летом у нас умерла собака, старая-престарая. Верный доберман Мартын пятнадцати лет — долгожитель по доберманским меркам. Мартын был замечательным псом, честно охранявшим нас долгие годы перестроечного бардака, тотального бандитизма лет первичного накопления капитала, теперешнего развала свобод, когда опять стало небезопасно.
Мы за ним были, как за толпой телохранителей: своих обожал, людей с дурными намерениями выделял моментально и отгонял прочь бескомпромиссно, а кусать — никого не кусал. На глазах у Мартына мы ругались, не всегда красиво мирились, сходились, расставались…
Но он все равно любил нас отчаянно, до обмороков, было такое, падал. Не служил нам Мартын лишь последние сорок пять минут своей жизни — когда лег и впал в забытье. Тут уж мы ему служили: держали свои руки под его сердцем, пока оно перестало биться.
Наступили полугодовые мучения — жизнь без собаки оказалась как жизнь без постоянно действующей капсулы любви, вшитой под кожу. <...>
И вот дети нашли по интернету замечательное предложение. С одной стороны, на Мартына не похож — для нас это было принципиальным. С другой — не длинношерстный, тоже важно, мы привыкли так. С третьей — дружелюбен, по всей собранной информации. Бладхаунд-щенок. Кто знает: это бассет на высоких лапах, вечно печальные глаза и длинные уши.
Едем к заводчице. Она не устает повторять: «Просто чудо-кобель. Лучший в помете». «Лучший» писает не переставая — как посмотрит на нас, так и писает. Но — море ласки, заигрывает: возьмите меня, пожалуйста. Это и решило все: уж больно просил.
— Четыре месяца. Еще имеет право писать, — трещала заводчица не переставая.
Дома нарекли Ван Гогом вместо дурацкого Хагарда, которое ему прилепила заводчица. И мы зажили. Очень быстро выяснилось, что Ван Гог не просто «писает все время», он — машина по мочеиспусканию. И странное дело, как это происходит: лишь увидит мужчину — тут тебе и лужа. Что ж, мужчин в дом (кроме своих собственных) мы звать перестали, полагая, что вот-вот пройдет. Ну о том, чтобы повысить голос на полтона — нет-нет, не до крика, боже упаси, а чуть, слегка, — и речи быть не могло, сразу река. Но как сделает лужу, сразу в ужасе начинает метаться, прятаться и, что еще ужаснее, зализывать ее, лишь бы не заметили. Гулять? Улицу, как выяснилось, Ван Гог ненавидел — все там ему было противно, самый радостный момент прогулки — это когда обратно в подъезд, лифт, квартиру. Хвост приветливо выстреливал вверх, лишь мы возвращались домой. Наш дом явно становился его крепостью, которую он предпочитал бы не покидать никогда.
В ветеринарной клинике нам прежде всего сказали, что никакие это не четыре, а все пять месяцев точно, и предложили задуматься, зачем его возраст заводчица преуменьшила.
— А зачем?
— Чтобы вы забрали. Взрослых брать не хотят — взрослых уже кто-то чему-то научил, и нет гарантии, что хорошему.
И это оказалось правдой. Еще ветеринары нашли песок в Вангоговом мочевом пузыре. Поиски песка стоили более двенадцати тысяч рублей. Плюс антибиотики еще на две. Потому что вовсю был воспалительный процесс. Врач объявил, что в столь юном возрасте (песок и камни — удел очень зрелых и людей, и животных) — это результат жестокой экономии на кормах, чем заняты сегодня многие заводчики-коммерсанты. Именно когда надо кормить подрастающих щенков хорошо, они их потчуют чем попало, нарушают обмен веществ, но главное — сбыть щенка, затуманив мозги будущим хозяевам, и привет большой. Изображают любовь, настаивал врач, а на самом деле — враги пород, портят собак навсегда…
На-всег-да… Это был намек номер один. Тем временем стало ясно, что Ван Гог прямо-таки хватается за нас как за соломинку. Он все больше боялся каждого, кто заходил в дом. И ужас перед чужими рос вместе с ним — он был все крупнее, а стремление спрятаться за нас, своих, становилось маниакальным. Представьте картину: подходит кто-то, идет по улице мимо, а он — за мою спину. Крупная собаченция с мощными лапами. Не лает, не воет — просто смотрит на несвоего с таким ужасом, что и тебя ужас берет.
Мы поняли: он боится, что его заберут. И забирали его мужчины. И они стали врагами. На-всег-да. Опять же.
Итак, картина все яснее: нам досталась собака с серьезными психическими проблемами. Может ли быть что-то хуже? Не нам защитник, а мы — защитники ему?..
Звоню заводчице: какое у собаки прошлое? Не для претензий звоню — знать хочу, чтобы помочь и псу, и себе. И заводчица сдается: пес до нас — дважды отказной, и что там было, куда его брали и быстро отказывались, она за это не в ответе. Но там били. И били мужчины. Пугали еще. А потом вышвыривали.
Понятно: надо искать зоопсихологов и дрессировщиков, которые работают не с группами собак, а индивидуально. Зоопсихологи оказались на рынке стоимостью 50 долларов за визит — и это были самые дешевые зоопсихологи. За 50 долларов можно было получить совет следующего качества: в отпуск, на природу, отдохнуть, поменять квартиру, обстановку, город, страну… За один раз всех советов не выдавали. Каждый совет — по 50.
Уф! Миссия была материально невыполнима. Совершенно.
Кинулись к персональным дрессировщикам. Катя стоимостью 500 рублей в час из фирмы то ли «Умный пес», то ли «Добрый друг» сообщила, что работает только с «собаками элиты» (не с элитными собаками, а с собаками богатых людей), весь день у нее расписан. Все же время нашлось. Было семь утра, Катя приехала, но почти еще спала, засунула руки в брюки и стала мной командовать: иди туда — делай то. И ничего элитного — ровно то же, что написано в самых примитивных книжках по общему курсу дрессировки…
За 15 минут до конца занятия Катя, невзирая на свой антиглобалистский вид — черная фуфайка, межсезонные говнодавы на ногах, бандана, — вполне глобалистски потребовала отдать ей 500 рублей, презрительно надув губы на замечание, что не хило бы еще 15 минут позаниматься с собакой: показать методы, способы и т.д. Больше мы не встречались. Зачем?
Вторая и третья персональные дрессировщицы были совершенно идентичные первой — по качеству занятий, хотя такса оказалась выше: 700 и 900 рублей за тот же усеченный час.
Больше пускать деньги на ветер было нельзя, тем более что Вангогов мочевой пузырь продолжал требовать тысячи рублей. И жизнь поплыла, как раньше. Ван Гог панически боялся всего — я его защищала от всего. От мужчин, незнакомых предметов, скрежета гаражей-ракушек во дворе, тормоза машин и снова от идущих мимо мужчин…
По мере взросления проблем прибавлялось. Чтобы в нашем районе попасть на собачью площадку, надо перейти улицу с интенсивным движением по переходу без светофора. То есть нырять под машины, которые не имеют привычки сбрасывать скорость перед «зебрами». На ближних подступах к переходу Ван Гог падал от страха на все четыре лапы, и я его то ли несла, то ли тащила, как санки, — килограммов 40—50 упирающейся живой массы — между автомобилями. Одна такая прогулка туда-обратно по переходу — и скачок давления бывал обеспечен. Но собака с неправильным обменом, песком, проблемами социализации — она просто обязана гулять в обществе себе подобных!
Кончилось тем, что я стала загружать Ван Гога в свою «десятку» и перевозить через дорогу. На площадке он боязливо бегает среди других собак, не слишком-то с ними играя, но все-таки иногда. Еще двигается, обнюхивается, привыкает. Впрочем, основная его забота там — стоять у забора и с тоской смотреть на нашу «десятку». И лишь я открываю ее дверцы, Ван Гог живо прыгает на заднее сиденье. Ездить и даже просто сидеть в машине он, оказывается, обожает. Маленькое замкнутое пространство — где весь мир отделен от него и есть только он и его хозяйка — самая комфортная Вангогова территория на свете. Он тут же успокаивается, с удовольствием рассматривает мир из окон, взгляд его умиротворяется, он кладет свои уши поближе к заднему стеклу и так может и заснуть — все страхи позади. Из машины он выпрыгивает — и прямо в дверь подъезда, бегом до лифта, скорее-скорее в квартиру и… Вот все и отлично: мой дом — моя крепость.
Давление у меня пока нормализовалось. Но что делать дальше?
Ветеринары выражаются уже без намеков: усыпляйте. Друзья-товарищи тоже: зачем такие мучения? Ведь собака — не человек… Отдай куда-нибудь… Но это лишь интеллигентная фигура речи о том же — «усыпляй». Кто еще станет с ним возиться, кроме тех, кто уже привязался всей душой к этому ушастому созданию с печальными глазами, не виноватому ни в чем…
Никто. Удел больных собак в большом городе — быть усыпленными, если у хозяев нет очень больших средств на лечение и поддержание. Мир, ставший жестоким к чем-то обделенным людям (инвалидам, сиротам, больным), стал настолько же жестоким и к животным. Естественно — другого и быть не могло. До какой степени мы озвереваем от запаха больших денег, очень хорошо понимаешь, когда у тебя на поводке больной пес. Я не безумная собачница, клан которых так же велик, как и безумных антисобачников. Безумных собачниц отличает от остальных людей одно принципиальное свойство: они любят собак больше, чем людей. Я, как бы там ни было, людей люблю больше, чем собак.
Но бросать не научена. Особенно то живое существо, которое еще одного отказа не переживет — помрет, если не я. Оно ведь полностью в моей власти, до последнего волоска на длинном шелковистом ухе. Как и во власти любого, к кому попало волею судьбы. Столь многочисленную и все более растущую касту брошенных собак — братьев Ван Гога — также породил мир богатых. Они приобретают Ван Гогов только как игрушки — поигрался, не понравился, пнул, и еще спасибо, что не на улицу, а тем, у кого покупали. Нет ни ценности денег, ни ценности живой души, открытой тебе до самого донца.
Понимаю, чем можно парировать: не все так плохи, кто с деньгами, не все ветеринары — рвачи. Естественно. Только почему у нас стаи породистых брошенных собак шныряют по подворотням?
…Опять вечер. Поворачиваю ключ в двери — и… Ван Гог летит мне навстречу отовсюду и всегда. Как бы живот ни болел, как бы крепко ни спал, чего бы ни ел… Источник любовного перпетуум-мобиле. Все бросят, все надуются на тебя — собака любить не перестанет.
И я беру его, и веду к машине, и перевожу через дорогу, и прыгаю рядом, чтобы он попрыгал с другими собаками на площадке, и показываю, как надо с ними играть, и лезу вместе с ним на полосу препятствий, чтобы побороть страх, и подвожу к чужим мужчинам, беру их руку, глажу ею Вангоговы уши и заклинаю, что они не страшные…